«Деталей хочешь, значит? Будут тебе детали!»

Я так обижалась на тебя за то, что ты оставил нас одних. Я сделала это из-за того, что сердилась на тебя. Только из-за этого.

Кэти…

Заключение о вскрытии Патриции Бем, последней жертвы. Он открыл его осознанно и спокойно. Стал жадно изучать фотографии, снятые крупным планом. Разноцветные ошметки плоти. Зеленые, синие, фиолетовые. Везде кровь. На лице, на волосах. Трудно поверить, что когда-то эти останки были телом женщины.

Просто какое-то перепаханное поле.

Давид разложил снимки перед собой, потом закрыл глаза. Замелькали кадры, возник запах разложения, вопли. Крики Патриции Бем… Когда Палач решил убить ее после более чем трехчасовой средневековой пытки.

Финальная точка его ритуала – он кладет женщину рядом с трупом мужа, привязывает руки и ноги к ножкам кровати и засовывает в рот тряпки, чтобы она могла дышать только носом. На некоторых снимках видно, что нейлоновые веревки прорезали щиколотки до кости.

Затем Палач достает свечку, зажигает ее и подносит к ноздрям своей жертвы. Горячий воск капает на покрасневшую кожу, скапливается и застывает, постепенно уменьшая доступ кислорода. И когда каждый вдох дается с нечеловеческим усилием, становится страданием, подвигом, Палач пристально смотрит жертве в глаза. Тело хочет жить, пульс учащается, стучит в висках, стучит все сильнее, горло медленно сжимается, трахея не выдерживает, легкие взрываются. Но еще теплится последняя надежда на внезапное спасение, на то, что можно будет вдохнуть в себя весь воздух, можно будет освободиться…

А Бурн наблюдает – наблюдает за точным моментом, когда Смерть придет за своей добычей. Ждет мгновения, когда душа готова расстаться с телом.

И тогда Палач овладевает своей жертвой. И под взглядом ничего не понимающего, оставленного в живых ребенка он достигает пика наслаждения.

Давид схватил чистый лист и, скрипя зубами, смял его. Через эти ужасные видения постоянно проступал образ Кэти. Кэти в кровати с его лучшим другом. Кэти, стонущая в экстазе: «Еще! Еще! Еще!»

Первый удар пришелся в левую ногу.

«Ты должна была… Ты должна была поговорить со мной. Ох, Кэти! Что ты наделала?!»

Белая земля окрасилась фонтаном крови. Заорав изо всех сил, МарионЭмма попыталась расцарапать своему мучителю лицо. Он увернулся и толкнул ее в спину. Веревка стала раскачиваться, тощее тело женщины ударилось о туши, которые были в таком состоянии, что от этого прикосновения рассыпались в прах, как трухлявый пень. Тонны личинок упали посыпались из них отвратительными кучами на снег.

Монстр в большом зеленом переднике начал хохотать. Он все хохотал и хохотал. И изо рта у него вырывался пар.

Эмма умрет сдохнет. Когда лезвие коснулось ее левого соска, она стала молить Бога простить ей зло, которое она причинила окружающим.

Давид так сильно бил по клавишам, что у него заболели пальцы. Она предала его, вываляла в грязи. Шесть недель! Она молчала шесть недель, а он-то убивался, по двенадцать часов в день зашивал трупы. За это время кого он только не видел у себя на столе: переломанных детей, девочек-подростков – героиновых наркоманок, им было от силы по семнадцать лет, голых, изнасилованных. И это не считая воспоминаний о матери, которые наваливались на него, едва он входил в лабораторию танатопрактика.

А она! Кэти! Как она могла?!

«Давайте! Отпразднуем это за стаканом виски! Кто хочет за деньги провести ночь с моей женой, встаньте!»

Держа бутылку в руке, он поднялся со стула. Задел коленом стол, какая-то пробирка упала на пол и разбилась, но Давид этого даже не заметил.

«Сюда! Сюда! Всем хватит!»

Вдруг зазвучал Шуберт. Начало квартета. Он повалился на стул у проигрывателя, положил ладони на стол, уткнулся в него лбом, в ушах его гремела музыка, он пытался заплакать, освободиться от ярости, заполнившей его душу. Невозможно.

Он не жену ненавидел. Он ненавидел себя, Давида Миллера.

Вокруг него жужжали мухи. Он взял скальпель и вонзил его в столешницу, изо всех сил сжимая рукоятку. Раненый большой палец опять начал кровоточить.

Было ясно, что он тоже сходит с ума. Психологическое разрушение. Призрак Палача материализовывался и становился опасным.

Давид медленно подошел к окну и немного постоял, вглядываясь в сумерки.

И тогда к нему пришла уверенность.

В том, что Монстр вернется.

Аделина выглянула в коридор. Из лаборатории доносились звуки «Девушки и смерти», из гостиной – голоса Эммы и Дофра…

Все сидели по своим углам. Ужина не было, кроме Эммы и Дофра, никто не разговаривал друг с другом. Царство слез, страха и гнева. Явные признаки коллективного невроза.

Аделина на цыпочках вернулась к себе в спальню. На всякий случай она оставила дверь приоткрытой. Этим вечером женщина решила разобраться наконец с загадочным кейсом Дофра, победить его шифр.

Нужно было узнать, что скрывает старик с самого дня их приезда, почему он так часто пристально смотрит издалека на кейс. Быть может, именно в нем разгадка всей этой сумасшедшей истории. Аделина постаралась сдвинуть чемодан с места, потянула за ручку, но у нее ничего не вышло. Он весил целую тонну. Что же в нем такое?

Она присела на корточки и пощупала замок в форме буквы «П». На каждой длинной стороне пять колесиков с выгравированными цифрами от нуля до девяти. Пять цифр… Можно ли было выбрать комбинацию самому при покупке, как в некоторых замках? Идея подобрать шифр, состоящий из цифр дня рождения Артура, показалась ей соблазнительной, но она их не знала.

Аделина безрезультатно пробовала прислушаться к щелчкам, как в кино, и перебрала несколько обычных комбинаций – 11111, 22222, 12345, 54321… И тут ей в голову пришла мысль, и она прошептала:

– Пять цифр, числа Палача.

Она помнила, с каким остервенением Давид возвращался в лабораторию на поиски знаков, набитых на черепах детей. Почему бы и нет… Надо попробовать.

Она незаметно вышла из спальни, тихо прошла по коридору и проникла в лабораторию. От больничного запаха ей скрутило живот.

Давид спал, согнувшись над пишущей машинкой. Рана на пальце снова стала кровоточить, повсюду были капли крови. Справа из деревянной столешницы торчал скальпель. Перед Давидом на письменном столе были разложены десятки фотографий. Аделина приблизилась. Она поднесла руку ко рту, стараясь не вникать в то, что увидела на фотографиях, и начала читать напечатанный на оставленном в машинке листе текст.

Затем он отрезал ей кусок губы, кровь залила лицо женщины. Эмма не могла больше кричать, из глаз текла кровь. Дофр вытер руки о брюки фартук, заляпанный пятнами крови. Эмма была похожа на толстую свинью, голую свинью, которой самым примитивным способом пустили кровь. Эта сучка страдала, тем лучше. Каждому свои страдания по заслугам.